"РУБАЙАТ" и ТЕРАТУРГИМА

«Рубайат». Поэзия разочарования

Образ остроумного, немного вредного и неизменно мудрого персидского поэта прочно и, в общем-то, заслуженно приклеился к Омару Хайяму. Действительно, более лаконичной, концентрированной, меткой и острой мысли, вероятно, не было ни у кого. Но не будем забывать о том, что поэзия «Рубайата» не складывается из единственно любимых нами афоризмов, в ней есть Хайям человек, Хайям мусульманин, Хайям араб. Здесь недостаточно порадоваться крепкому словцу, увы, а может быть к счастью, здесь есть сомнение, разочарование, усталость. Я вижу человека, понимающего то, как должно быть, но не могущего противостоять тому, что есть. В первую очередь, это касается ислама. Сейчас попробую объяснить с помощью самого Омара Хайяма.

Начнём с убеждений ислама. В исламе принято считать, что от человека фактически ничего не зависит: Бог всё время творит мир, иначе говоря, без ведома Всевышнего не возможно ни одно ваше действие. Каково при этом будет мироощущение мусульманина? Так значит, я ничего не могу изменить? Напомним себе, что в этой культуре я родился, впитал её, верю своим учителям, люблю её, в конце концов, и, конечно же, я верю в Бога, не могу не верить и вовсе не представляю, как возможно не верить. Тем более, родился я в XI веке. Тогда, наверное, я чувствую что-то подобное:

 

Хайям не видит смысла в действиях Бога, для поэта всё случайно, непонятно. Более того, он убеждён, что понять это не возможно даже при огромном желании. Поразительная степень разочарования – его «забросили». Разочарование соседствует с уверенностью: поэт даже не предполагает, что на эту тему можно подумать. А вдруг ты здесь не случайно? Безоговорочная убеждённость в том, что рок владеет заброшенным мячом. И вот теперь, казалось бы, такой бунтарь, такой невыносимый для своего времени человек, свободолюбивый без меры и грешный по мнению своего окружения, но всё равно, традиции неразрушимы внутри него. То, с чем он борется, то, наперекор чему живёт, сидит, оказывается, внутри него так же глубоко, как необходимый телесный орган, благодаря которому поэт и может создавать свои произведения. Вот ещё пример:

 

Это четверостишие и вовсе напоминает «кухонные» советские разговоры: есть обида, но перед ситуацией полное смирение. Мне представляется здесь такая ситуация: человек достаточно умный, чтобы понять, что Бог есть, при этом, достаточно умный и для того, чтобы понимать: такое поведение Бога по отношению к людям, по меньшей мере, странно. Но вложенный в него традициями восточного воспитания и исламом характер просто не позволяет видеть ещё какие-то варианты. О том, что, вероятно, всё понятней, например, в другой религии даже подумать грешным делом нельзя. Словом, суть ислама рождает в Хайяме противоречивые чувства, которыми переполнены его рубаи.

И ведь нельзя сказать, что поэт чего-то не понимает, судя по большинству стихотворений, Омар Хайям потрясающе религиозно одарён. Вот он говорит о сохранении души, о том, что не нужно отчаиваться в вере, даже если кажется, что тебе «ничего не светит»:

 

Вот о невозможности быть безгрешным, что выражает искренность поэта:

 

Не поспоришь с умом и прекрасным мышлениям, с гениальностью выводов, которые удалось родить в себе поэту в то время и в том обществе. Чтобы было понятно: это примерно то же самое, что африканский туземец начнёт проповедовать в своём племени православие не потому, что ему кто-то об этом рассказал, а потому что он дошёл до этого с помощью собственного ума. Это почти невероятно. Так же невероятно было бы и для Омара Хайяма: истины-то он открыл, но вот что проповедовать, он не знает. Более того, в своей религии он уверен и дорога она ему. Так что, у него выбор, что называется, из двух зол: либо верить и сомневаться, либо не верить и сомневаться. Хайям выбирает первое. Оно, снова же, рождает в поэте очередные сомнения:

 

На это есть ответ у христианства, но нет ответа у ислама, поэтому Омару Хайяму ничего не остаётся, кроме как терпеть муки разочарования, и, может быть, на что-то надеяться.

Для того, чтобы начать следующую статью, закончим эту ещё одним бриллиантом Хайяма, выказывающим его религиозную одарённость:

 

Идеальная православная эпитафия. Иногда кажется, что Хайяму просто не повезло родиться чуть восточнее. Интересно, что бы было, если бы поэт всё же получит ответы на свои разочарованные воззрения? Может, из грешного мусульманина получился бы неплохой монах…

 

Тератургима. Поэзия надежды.

В 1638 году монах киевского Печерского монастыря Афанасий Калнофойский создал книгу под названием «Тератургима» или «Книга чудес». Впрочем, чудес там не меряно, если чудесами считать сведения об устройстве монастыря, планы ближних и дальних пещер и некоторые духовные размышления. Нас же сейчас интересует лишь одно «тератургимское» чудо – эпитафии. Чрезвычайно ценно как предмет духовного наследия и образец стихотворного искусства печерских иноков. Списки с надгробий живут под заголовком «Эпитафии фундаторам лавры». И самое в них особенное как раз  то, что это и есть эпитафии. Сегодняшним бы «писателям» поучиться. Нет, не рифмовать строки, конечно, а запечатлевать в них душу умершего и душу пишущего так, чтобы это выглядело достойно. В печерских эпитафиях это тем более достойно, поскольку в них сохранена и история жизни умершего, и религиозная традиция, и традиция народная. Традиция в первую очередь христианская, и в эпитафиях прослеживается, естественно, 3 составляющих: надежда, вера и любовь. А теперь внимание: в эпитафиях – и надежда. В скорбных стихах – оптимизм, вера в будущее. Посмотрим:

XIV

Ян Гуринский Миновичь Львовичь Тышковичь, маршалок господаря К. Е. М., владелец Чернобыльской, 7071 г., окт. 10, положивши здесь свое бренное тело, отошел в вечное блаженство.

Так как златой трубач славы обновляет их. (На полях заметки: Харон — перевозчик человеческих душ. Радамант и Еак — подземные судьи. Прозерпина — адская королева. Киммерийские т. е. темные места.).

Итак, смирение монаха перед Божиим предопределением есть, но оцените при этом веру и надежду, пылкость, с которой говорится о будущем. Автор словно не желает видеть для покойника иного пути кроме лучшего.

А вот традиционное в одной из эпитафий:

В последней фразе поразительное простодушие, некая откровенная истина, ничем не завуалированная. О связи славян с родственниками уже сто раз переговорено, это ещё одно подтверждение того, насколько значимо для нас понятие рода, если даже в эпитафии видим это почти бытовое, но очень тёплое выражение.

А вот совершенно особая эпитафия. Здесь есть надежда и вера, некая безоговорочность, но есть и чувство – скорбь, естественно присутствующая при погребении. И автор откровенен, он не скрывает её, в результате получается нечто, на мой взгляд, прекрасное:

Ещё потрясающая черта: монахи предлагают поучиться у умершего: