ФОРМУЛА ОТЦА АЛЕКСАНДРА

ФОРМУЛА ОТЦА АЛЕКСАНДРА

Личная история про музыку и веру без предисловий

– Отец Александр, расскажите, пожалуйста, о том, как вы впервые встретились с музыкой.

– В детстве и юности мы, как правило, живём одним днём, строим туманные прогнозы на будущее и редко осмысливаем прошлое. Мы всегда устремлены вперёд, всё время думаем: вот-вот начнётся что-то самое важное… Но скоро понимаешь, что главные события как раз таки произошли в детстве – они наполнили всю жизнь ароматом, обеспечили вечным запасом «ладана».

Прошло 10 лет после войны. Мама была учительницей. Помню, как я спал на пропахшей порохом шинели отца – папа был артиллеристом, защищал Ленинград, был зенитчиком на Пулковских высотах. Теперь он работал инженером-механиком.

Родители уходили на работу, а я оставался дома один. Меня сажали на огромную печь, с которой я не мог слезть, вокруг было очень темно. И я долго жил только впечатлениями от звуков. На каком-то глубинном уровне я помню всё, что доносилось до меня: скрип колодца, в который опускалось ведро, транспорт, звуки животных.

Мой слух обострился, и это имело последствия. Акустический мир очень интересен мне и по сей день. Вслушиваться во «ВСЁ» для меня всегда было наслаждением. Очень люблю слушать, как вода перекатывается, журчит, плещется, кипит.

Для себя я отметил 16 звуков, которые издаёт воздух, и 8 звуков, которые издаёт вода: именно так – я вдумывался, квалифицировал. Современность предлагает нам иной мир – мир шоу, визуального восприятия. Это тоже пространство своеобразной гармонии, но она не создана под действием слуховых впечатлений от живого мира, поэтому может нанести непоправимый ущерб личности.

В детстве моим любимым времяпровождением было сесть где-нибудь у пруда или речки и просидеть там полдня, а то и весь день, забыв обо всём, постигая эту удивительную природу звуков и зрительных впечатлений, которые после выхода из домашнего заточения я жадно ловил.

Комары по поверхности воды бегают, вода прогибается, подводный мир – рыбы, надводный – стрекозы, камыши, и вокруг всего этого наш фантастический белорусский пейзаж, который до сих пор потрясает воображение…

Так природа северной Гомельщины формировала моё эстетическое чувство. С возрастом эта жажда ландшафтных впечатлений не иссякает, а, может быть, даже укрепляется.

– Можно ли сказать, что острое восприятие звуков возникло в результате того, что в определённой степени вы были лишены визуальных впечатлений?

– Скорее это было стимулом для того, чтобы раскрылась генетика, а она насквозь музыкальная. Например, мамин дедушка Михал игрой на скрипке зарабатывал на семью. Это был белорусский феномен: земельного надела у него не было, только инструмент.

Мамин папа Яков в царской армии был полковым запевалой, что тоже говорит о музыкальном даре.

В роду мамы были не только музыканты, но и замечательные белорусские сказатели, которые владели эпосом. Весь посёлок собирался послушать маминого дядю – уже другого Михала. Он мог рассказывать истории, байки, анекдоты по многу часов. Он был не только «передатчиком», но и «генератором» сказаний, поэтому многое я слышал только от него.

Линия отца – казаческая. В ней были беглые старообрядцы, донские казаки. Помню, когда на свадьбе они пели казацкие песни, на 10-20 минут замирало всё вокруг.

Музыкальная школа была в районном центре, а тяга к обучению была так велика, что я преодолевал пешком около 10 км ежедневно, и потом ещё 15 на транспорте. Возвращался уже затемно, даже волков видел. Посёлок стоял особняком, места дикие…

Папа говорил: «Ну, может, уже хватит?!» Зимой порой так заметало дорогу, что снега было почти по пояс, иногда в снегу блуждал по многу часов, чтобы добраться домой. Иногда приходилось и через речку по ледяному бревну над бурлящим потоком перебираться. Дома я не рассказывал о своих приключениях: боялся, что запретят заниматься музыкой. 

– А вы помните свою первую встречу с музыкальным инструментом?

– После войны папа купил радиолу. Из Киева тогда транслировали передачу «Учитесь играть на баяне», и я пятилетним мальчиком слушал её постоянно. Это потрясало моё воображение. Рассказывают, что когда маленький Чайковский услышал выступление симфонического оркестра, то это потрясло его до глубины души. Именно так потряс меня и баян: я словно утратил ощущение реальности. Акустика, тембр… Несколько дней я ходил как во сне, под впечатлением.

В 9 лет мне купили аккордеон. Минут через 15 на ступеньках автовокзала, не имея никакого понятия об инструменте, я уже играл простые мелодии. Через год мне купили баян – тульский, детский. Помню, что в первую ночь положил баян рядом с собой, обнял его да так и уснул. Я нечасто встречаю такое у музыкантов, скорее всего, это было нечто врождённое – дар от Господа.

До этого момента я намеренно ничего не говорил о Господе. Он сказал: «без Меня не можете творить ничесоже», и это действительно так. Даже не упоминая Его, мы можем свидетельствовать о Всевышнем, который проявляет Себя во всём, что делает человек. В музыке меня прежде всего впечатляет красота окружающего мира, великолепие мироздания. И можно сказать, что именно музыка стала моим проводником к Богу.

А дальше была музыкальная школа с её феерическо-фантастическими впечатлениями, затем удивительный мир Гомельского музыкального училища. Редкий выпускник училища мог «добраться» до консерватории. Если такое происходило, это было достижением коллективным, неотделимым от успехов музыкальных соратников, становилось общей радостью для всего курса и учебного заведения. Всё это имело большое значение для становления своеобразных «начатков» соборного сознания.

Важно понимать, что за всем, совершаемым нами, стоит огромный труд предшественников, которые вливали в наши души свою любовь, красоту своих личностей. Понимать, что мы не существуем сами по себе, но связаны с величайшим человеческим опытом. Думаю, что это «соборное» чувство похоже на литургическое чувство общего дела.

Об этом свидетельствует, например, то, что у нас в епархии большая концентрация музыкальных феноменов. Назвать такое простой случайностью невозможно – здесь присутствует промысел Божий.

– Баян всегда был для вас основным музыкальным инструментом?

– Нет, баян был стартовым. Потом все-таки «скрипичная генетика» дала о себе знать, «дудочность» наша белорусская, «флейтовость».У меня была такая жадность к получению новых инструментальных впечатлений, что в большей или меньшей степени я познакомился со всеми возможными инструментами. В армии носил с собой скрипку, у меня были личный баян и флейта. Служил в окружном военном музыкальном ансамбле. Рядом был штабной духовой оркестр, в котором были все духовые инструменты– учился игре на гобое, кларнете, трубе, тромбоне. Почти на всех инструментах симфонического оркестра удалось поиграть, а это не только профессиональная польза, но очень большое удовольствие и радость. Потом это сказалось на будущих композиторских опытах.

Другой составляющей моего музыкального становления были белорусское народное пение, песни, которые пела мама. Она была не сценической певицей, а именно народной –«Необработанный природный камень».Она сохранила традиции белорусского пения. В её репертуаре трудовые, обрядовые, календарные песни и бесчисленное множество других. Цикл колядных белорусских песен, которые я пишу для нашего фестиваля «Коложский благовест»,связан с впечатлениями от пения матери.

И, конечно же, казацкое пение наложило отпечаток. Оно несколько иное– более упругое и связано с ритмом лошадиных скачек. Галоп, рысь – отсюда и упругость, ритмичность напевов. Таким образом, в моём творческом почерке создался своеобразный симбиоз белорусских протяжных песен и ритмичных казацких. Думаю, что белорусскому фольклору казацкая упругость придаёт какую-то особенную красоту, и стараюсь подчёркивать эти моменты в творчестве. Ну и, конечно, большое значение имело высшее академическое музыкальное образование, фактически европейского образца.

Протоиерей Александр Шашков

– Многие люди всерьёз увлекаются музыкой, но не каждый музыкант становится композитором – не каждый способен быть создателем. Вы помните момент, когда потребность созидать проснулась в вас?

– Уже в музыкальной школе я сочинял какие-то незамысловатые мелодии на баяне. Помню, как в 5 классе музыкальной школы написал небольшое произведение –«Прелюдию», и с удовольствием играл её.

Первые серьёзные сочинения я написал на 2 курсе училища, и они были оценены настолько высоко, что мне разрешали их играть в качестве зачётных. Это продолжилось и в консерватории. Те, кто специально учился на композиторской специальности, могли относиться к моему опыту достаточно строго, поскольку требования к академическому уровню задают определённый уровень сложности. Я к сложности никогда не стремился.

– А почему вы не выбрали композиторское направление?

– Я обучался по классу баяна-аккордеона, но если бы делать выбор нужно было сейчас, то поступал бы на композицию. По второму кругу не пошёл, потому что уже имел семью. Если бы тогда всё сложилось иначе, то теперь, наверное, был бы более представительным композитором и писал более разнообразную музыку, но, скорее всего, не стал бы священником. Впрочем, этого нельзя утверждать.

До сих пор жалею о ненаписанных произведениях, которые живут внутри. Порой нужно просто время, чтобы их записать, но нет этих дней, недель, месяцев… Но меня утешает то, что существует не только человеческий, но и Божий взгляд на вещи. Иногда очевидное(человеческое) бывает несовершенным, а сомнительное Божие – совершенным.

Непостижимый Божий промысел обнаружится только после того, как в пакибытии мы узнаем, что было угодно Господу. Нужно со смирением располагать свои дела и уповать на то, что по откровению преподобного Симеона Нового Богослова Господь утверждает в качестве высшей красоты – покаяние. Именно красоты. Мы чаще говоримо целесообразности: кайся – спасёшься. Казалось бы: что является большей красотой–покаяние или музыка? При этом гамма чувств, которую рождает покаяние, и гамма чувств, которую рождает музыка,– это соседствующие, синергичные, симфоничные спектры, а порой, может быть, и тождественные. Иногда я не различаю впечатлений, производимых покаянием, и впечатлений, производимых тем или иным музыкальным произведением. Они часто лежат в одной плоскости.

– Отец Александр, на фоне этого богатого музыкального опыта был ли момент, когда произошло переживание личной встречи с Богом? Стало ли это неожиданностью для вас?

–В творчестве у меня было два течения: языческо-фольклорное и белорусско-церковное. То есть могу сказать, что я музыкант из народа. Мой приход к церковной музыке был неоднозначным, поскольку гармонизировать языческую струю и церковную в себе невозможно. Это как если бы кто-то был одновременно и священником, и скоморохом. Гармонии здесь, по сути дела, быть не может. И отделить зёрна от плевел в языческом наследии гораздо сложнее, чем в академической музыкальной среде, которая является как бы дщерью христианства. Она возникла в недрах христианства и показала миру выдающиеся образцы творчества. К этой культуре я был приобщён в консерватории, но долгое время внутри между собой боролись оба течения.

– Значит, эта встреча произошла в сознательном возрасте?

–Есть старая театральная пьеса-притча «Таинственный гиппопотам»,в которой кролик искал себе друга гиппопотама, зная о том, что именно он– самый лучший друг на свете! А в этом деле ему помогал маленький бегемотик. Они преодолевали разные препятствия, и в конце концов кролик сказал: «Зачем искать этого таинственного гиппопотама, когда самый лучший друг – бегемот?! Тот самый бегемот, который не раз спасал меня от неприятностей!»В этот момент проходящий мимо ёжик упрекнул бегемотика в том, что тот занимает его тропинку: «Эй, гиппопотам, подвинься!» Таким образом, стало ясно, что бегемот и гиппопотам – это одно и то же существо.

Мистическую божественную силу я ощущал с детства, но продолжал искать её, не понимая того, что, условно говоря, «бегемотик и есть гиппопотам!». Я ощущал присутствие Божие, но искал его где-то вовне. И лишь потом, пройдя множество путей, связанных с любовью к родине, к красоте, к национальному фольклору, к академической музыке, я понял, что Божественное и было во всём этом, причём оно всегда находилось рядом. Потихонечку«встретились кролик и гиппопотам», чтобы понять, что они никогда и не расставались!

Это произошло примерно в возрасте 21-22 лет. Я почувствовал, что всё вокруг меня имеет Божественную природу. И стал усиленно работать внутри себя над отделением зёрен от плевел.

И фольклор фольклору рознь. Есть фольклор похабный, скоморошеский, а есть такой, который говорит о душе как христианке по природе. Самовыражение естественного человека недалеко от Божественного начала. И в академической музыке не всё одинаково, там тоже пшеницу от плевел надо отделять…  А вообще, юность была бесстрашной, я только потом начал понимать по каким опасным тропам ходил.

Протоиерей Александр Шашков

– Наверное, в середине 70-х было очень трудно исповедовать Православие.

– Да, это было сложное и определяющее время – своеобразный мировоззренческий водораздел. У нас в консерватории сформировалась небольшая христианская община. Мы оказывали определённое влияние на сверстников, и многие талантливые преподаватели с заинтересованностью следили за нами. Быть может, в нас осуществлялось то, о чём они не могли и мечтать.

Во многом благодаря таким небольшим кружкам к началу 90-хсформировался критический пласт общества, мыслящего в ином русле. Это позволило избежать гражданского противостояния и кровавого конфликта. Получается, что эта «закваска» в каком-то смысле определила и исторический путь развития страны.

– Мы близко подошли к вопросу принятия вами священства. Как у вас возникла мысль об этом?

– Этот момент мистический. О нём трудно говорить, потому что ты несёшь ответственность за то, как будет услышано, прочитано, интерпретировано каждое слово. Духовная жизнь во многом таинственна. Как у айсберга, у неё есть надводная часть, которая видна всем, и подводная, о которой не принято говорить.

Есть поверхностная часть этого сюжета о священстве, есть глубинная. Об онтологической грани могу рассказать. Когда я только начинал молиться, а происходило это спонтанно, то обращался к «неведомому богу», который уже жил в сердце до прихода в церковь. А оказавшись в православном храме, я узнал (и узнал несомненно), что это Он, и Он здесь.

В каком-то смысле стимулом к этому была музыка И.С. Баха. Именно она много говорила о некоем «неведомом боге». Во время обучения в консерватории это было единственном источником, свидетельствующим о том, что непросто «Что-то есть», а есть «Нечто» вполне конкретное – персонифицированное. Музыка Баха говорила о Боге как о Личности.

Затем последовало воцерковление и «оправославливание» – очень болезненный процесс. Становиться православным человеком, будучи воспитанным в традициях западной культуры, – тоже самое, что для человека, рождённого «коленками назад», учиться ходить нормально после хирургической операции.

Православие является генетически более древним и больше знает о том, как правильно должны быть расположены «суставы» в душе человека. Тот мощный культурологический рывок, который совершила Европа в эпоху Возрождения, создал удивительную «иноходь», но вместе с тем увёл людей от естественной походки. Даже в мире музыкального академического искусства этот период оценивается неоднозначно. Многие говорят, что вместе с развитием это был и определённый кризис эстетики.

Если говорить о нашем фестивале, то у него есть глубинная цель – преемственность, поддержка негаснущего очага. И то, что «очаг»этот очень высокого уровня, можно понять из того, насколько мало достойных произведений для храмового пения создано в наше время. А композиторов, которые пишут музыку на церковную тематику, много.

Это значит, что нам есть куда расти. Вот сейчас «Коложский благовест» намечает русла, по которым, возможно, хлынут будущие духовные накопления, чтобы вылиться в новые литургические сочинения. Но есть ещё и околоцерковная среда. Церковь не заканчивается за оградой храма, следовательно, и музыка простирается за пределы этой ограды. Для нас же важно во всём этом «нащупать ядро». Таким ядром является, конечно, литургическая музыка. Это как в воинской части: самое главное – знамя!

Поэтому наш фестиваль является в каком-то смысле «знаменосным», «хоругвеносным» в жизни не только Белорусской Церкви, но и всего Православия. Я верю в то, что всё это будет иметь большие плоды. Более того, мы сейчас осмысливаем лишь небольшую часть того, что существует на самом деле. Требуется определённая историческая перспектива, расстояние, чтобы увидеть полноценную картину.

– Многие люди, приходя к Богу, отказываются от творчества. Выбрасывают его в корзину прошлого как нечто греховное. Случалось ли с вами нечто подобное?

– Я старался в движении от искусства в сторону воцерковления придерживаться сущностного критерия. Мне кажется, такой критерий наиболее актуален для современной христианской жизни. Христианину сегодня необходимо органично входить во все сферы жизни. Прошло время, когда праведников было так много, что остальные могли молчать. Сейчас даже если ты и неправеден, но имеешь понятие о праведности, то нужно свидетельствовать об этом понимании.

В конце концов, «Дух дышит где хочет» и как хочет…

Человек, двигаясь по духовному пути, интуитивно, как находящийся за трапезой, чувствует по мере насыщения, к какому следующему блюду приступить. Вопрос только о здоровом вкусе, о том, чтобы воспитывать его в себе. Сейчас в этом перегруженном информацией мире весьма актуален вопрос вкуса. В этом плане наш фестиваль – отличная возможность для формирования правильного, здорового и гармоничного вкуса.

– Как вы считаете, опасно ли исполнение духовных песнопений профессионалами без «духовной подготовки»?

– Существует эстетика оранжереи и эстетика цветущего луга. Эстетика оранжереи сама по себе неплоха, там всё упорядочено, спрогнозировано, сформировано деланием человека. Эстетика цветущего луга лучше соответствует понятию «Божественной стихии». Нужно иметь ввиду, что в хорошем деле должно присутствовать то и другое.

Когда на фестиваль приезжают сельские хоры, которые поют не всегда правильно, так сказать,«непрофессионально», мы, разумеется, это видим.Зато именно такие певчие представляют нам благоухание древнего христианства. Многие их песнопения искажённые, но, как ни странно, эта искаженность создаёт особый тип красоты. Нарушение оранжерейной стройности тоже может порождать шедевры. Хотя в идеале мы за союз музыкального профессионализма и божественного вдохновения в рамках храмовой литургической культуры.

Протоиерей Александр Шашков

– Все песнопения имеют свои места в богослужении, и там они звучат органично. Нет ли опасности в том, что эти цветы будут изъяты из оранжереи и перенесены в состязательную, конкурсную среду?

– Сначала об изъятии. Из фестиваля можно убрать состязательность, устранив конкурсное начало, и всё равно оценочность не исчезнет. Ревность и соревновательность, в хорошем смысле, нужно культивировать. Возделывать на примере ревностной любви святых к Господу.

Соревновательность не лишает возможности сорадоваться, хотя достаточно сложно принять чужую радость как свою, во всяком случае, труднее, чем чужую боль. Фестиваль задаёт высокую планку сорадования… Духовники и регенты должны говорить об этом чаще.

Теперь второй вопрос: обоснованно ли изъятие песнопений из литургической среды и помещение их в конкурсные условия? Применим аналогию. Мы знаем, например, что святитель Григорий Богослов обращал свои проповеди за богослужением к конкретным людям. Но когда эти проповеди издаются в виде книги, это ведь тоже определённое изъятие. Да, не всякое изъятие уместно, но мы относимся к этому с пониманием, потому что вхождение в песнопение как в богословие – это процесс долгий и «многодверный».

Такое изъятие песнопения подобно тому, как хирург извлекает орган, но не для того, чтобы его выбросить, а чтобы что-то в нём исправить, что-то в него привнести и вернуть назад в организм. Это «миссионерское изъятие», выполненное не из праздного любопытства, а с целью обогащения и раскрытия новых, прежде неведомых граней.

– Тогда чисто технический вопрос: каковы критерии оценки выступлений?

– Приходится работать в двух измерениях: первое – оценочное, а второе, так сказать, впечатлительное. С одной стороны, ты оцениваешь как судья, с другой –как слушатель. При желании можешь представить себя одним из участников коллектива. Невозможно оценить произведение, занимая только судейскую позицию.

Очень важно уметь поставить себя на место и композитора, и исполнителя, и дирижёра, и слушателя, оставаясь при этом судьёй. Члены жюри оценивают выступления по такому количеству параметров, что для других они просто немыслимы. Умножьте это на внутренне настроение каждого члена жюри, и критериев получится ещё больше.

Одно дело – рубин, другое – алмаз, третье – сапфир. Вместе все драгоценные камни личностей судей образуют корону, которой затем владыка Артемий украшает фестиваль. Это прежде всего олицетворение соборного мнения, плодов совместного труда жюри. Это и архитяжёлый труд, и архивеликое наслаждение. Работа жюри может быть похожа на работу коллегии врачей, принимающих роды: одно за другим выступления извлекаются, взвешиваются, анализируются и приобщаются к радости о полноте Матери Церкви.

Наивысший критерий оценки, конечно же, духовность исполнения, но мы не можем избавиться и от очарования профессионализма. Подобно тому, как Иван-царевич идёт к подлинному сокровищу и пытается не поддаться чарам Бабы Яги, которая соблазняет его сундуками ложных сокровищ и лжекрасавицами, мы тоже стараемся дойти до главного сокровища – трудно оцениваемого сокровища духовности. Говоря о духовности, мы говорим о таинственности, а значит, не все покровы тайны должны быть сняты с человека. Как и с фестиваля (улыбается).

Оставить комментарий

Выступление хора духовенства Гродненской епархии в Истре
Протоиерей Александр Шашков
Протоиерей Александр Шашков
Протоиерей Александр Шашков. Настоятель Свято-Покровской церкви деревни Мильковщина музыкант, член жюри фестиваля "Коложский Благовест"

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Анна Дудкова
для тех, кому «хорошие» не...
Елена Бабич
Чем хороша система...
Наталья Гапличник
Елена Бабич
Наталья Гапличник о том,...