Текст:
Хор храма в честь Собора Всех Белорусских Святых – лучший в Гродно. И нечего лукавить, что «один из». Как только закончился шестнадцатый «Коложский Благовест», регент хора Наталья Гапличник стала новым директором гродненского фестиваля. Поговорили с Натальей о деле, и, в основном, о ней самой, чтобы понять, по каким законам будет жить важнейшее событие февраля.
Наталья заваривает чай в тёплом домашнем халате. Рядом кошка прилипла взглядом к аквариуму. Мандарины на столе и прочие зимние радости, часы еле слышно разговаривают, иногда дрожит мобильник. «Вы ведь совсем не хотите давать интервью, верно?» — спрашиваю у матушки, потому что вижу, что она готова заваривать чай вечно. «Нет, конечно! — слышу твёрдое, но Наталья улыбается. — Чувствую, что становлюсь более закрытой. В своих мыслях. С годами человек начинает доверять сокровенное только людям, которые входят в ближний круг, и их становится всё меньше».
Тем не менее интервью уже началось.
ЖИЗНЬ С ФЕСТИВАЛЕМ
— И человек не хочет ничего объяснять?
— Иногда и не хочет. Это не в тягость… Просто у разных людей разные базы понимания. Вот ты скажешь что-нибудь, а оно не может быть правильно понято, потому что собеседник живёт совершенно другим. Так зачем я буду кому-то что-то пытаться объяснять? Я, во-первых, не смогу, а во-вторых, не считаю себя вправе это делать.
— И всё-таки объяснять нужно или это, на ваш взгляд, вообще не имеет смысла? Вот мы собираемся говорить про фестиваль, нужно ли пытаться о нём что-то людям объяснить?
— Мне кажется, фестиваль – это внешнее событие, которое, конечно, можно объяснять. Я имела в виду, что свои личностные позиции я с годами объясняю людям меньше.
— А мне кажется, только с личных позиций можно действительно объяснить что-то про фестиваль, если он что-то для вас значит.
— На самом деле, на фестивале задействовано очень много людей, поэтому он складывается в объективную, а не просто в субъективную картину. Что касается меня, то в качестве регента я участвовала уже в одиннадцати фестивалях, и отношение, естественно, менялось. Мой хор вышел на высокий уровень отчасти благодаря тому, что фестиваль очень многое нам дал на начальном этапе. Наверно, года четыре «Коложский Благовест» уже не является для нас самоцелью. Хор активно концертирует, поэтому просто стало интересно находить и петь что-то новое, и не интересно занимать места. Нельзя так самонадеянно, конечно, сказать: «Мы выросли из рамок этого фестиваля», но из рамок конкурса однозначно выросли. Мне кажется, от нас теперь каждый год ждут чего-то особенного, но со временем шкала прироста стала намного меньше, потому что у каждого коллектива есть всё-таки потолок.
— От чего он зависит?
— От профессиональности певцов. Если человек не музыкант, можно сколь угодно оттачивать мастерство, но у него нет навыка профессионального, он этим не живёт. Поэтому так: допустим, сейчас у нас сделано на восемьдесят процентов, значит, в следующем году мы постараемся сделать на восемьдесят один, потом на восемьдесят два. Большего я не смогу добиться от хора. И самому, конечно, нужно совершенствоваться.
— В прошлом году вы стали директором фестиваля, вот скажите, что это за должность такая? Что делает директор «Коложского Благовеста»?
— Скажем так, в статусе директора я ещё не прошла полный цикл, поэтому однозначно ответить невозможно. Но всё-таки я уже лет семь причастна к внутренней подготовке. Фестиваль, считаю, создают коллективы, и первая задача директора – обеспечить их уровень. Сделать так, чтобы фестиваль был интересен слушателям, чтобы сюда приезжали интересные хоры, разные стилистически. Пусть это будут и архиерейские хоры с «филармоническим» звуком, и приходские, но действительно представляющие традиции церковного пения. Второе — нужно организовывать работу всей команды. Тут конечно, задействованы многие и многие другие, в том числе я. Да, ещё представительские функции. Это самая неприятная для меня часть, я предпочитаю внутреннюю работу.
— Можете реально влиять на принятие важных решений?
— Конечно. Директор – это во многом внешняя, но далеко не номинальная должность. Есть глубокое общение с коллективами, с членами жюри, с оргкомитетом. Что касается основных решений, то над директором есть священноначалие — люди, за которыми всегда остаётся последнее слово. Есть коллегиальность и благословение отцов, которое не позволит перейти границу.
— Хотите ли вы что-нибудь изменить?
— Не знаю, как будет дальше, но одно решение мне уже удалось внедрить. Я давно об этом просила, и теперь со мной согласились. Не буду пока его озвучивать. Кардинально я бы, наверно, ничего не хотела менять, потому что уже устоялся ход фестиваля. Хотелось бы устроить ещё одно: есть мечта, чтобы хоры могли больше общаться между собой. В дни фестиваля у всех очень плотный график: привезти, накормить, увезти – всё расписано по секундам. На мой взгляд, гениально логистикой занимается наша Антонина Марьяновна. А вот как организовать ещё и условия, в которых коллективы смогли бы слушать друг друга, – это вопрос. Даже не знаю, выполнимо ли это в наших условиях.
— Одиннадцать лет вы управляете хором храма в честь Собора Всех Белорусских Святых. Регент – это тоже руководитель, но всё же иной. В новой должности что-то изменилось для вас?
— Да, изменилось. В первую очередь, потому что приходится встречаться с очень разными людьми: с чиновниками, с большим количеством регентов, с архиереями. Если за какую-то часть работы отвечает священник, ты ему уже имеешь право сказать: «Нет, извините, будет по-другому». Хотя именно из-за этого фактора я и не хотела становиться директором.
— Потому что неприятно приказывать?
— Мне сложно иной раз сказать «будет так, как я говорю». Конечно, таких моментов немного, в основном мы договариваемся без ультиматумов. Помню, что предложение стать директором уже давно витало в воздухе, меня подготавливали: пару слов, потом ещё пару. Я так думала: сейчас сильно не зовут, а там потом посмотрим. И когда встал наконец конкретный вопрос, я сказала «нет».
— А как передумали?
— Во-первых, мне просто объяснили, что это нужно. Есть благословение владыки, есть желание священников, которые знают меня давно. «Хор твой никуда не денется, а теперь надо потрудиться и здесь»,— мне говорили. Во-вторых, меня убедили слова мужа. Отец Вячеслав сказал: «Ты не искала этого, не напрашивалась, и если так всё сложилось, может быть, это правильно». Я бы не сказала, что директорство воспринимается как ярмо, мол, «буду делать, потому что нужно». Нет, конечно. Это, безусловно, очень интересная работа, только она требует ещё больших сил. Сейчас приближается фестиваль, я переживаю, всё ли получится… А отец Вячеслав говорит: «А чего ты переживаешь? Трудись честно, остальное Господь восполнит». Только и надеюсь, что все наши недочёты, недоделки Господь просто покроет, и всё устроится.
— В какой момент вы внутренне для себя оправдали это решение?
— Очень многие обстоятельства в своей жизни я пыталась принять как волю Божью. И это было тоже одним из таких обстоятельств. Сейчас, видимо, Богу нужно от меня именно это, значит, пусть будет так.
— А теперь вы получаете от этого радость?
— На этом этапе самую большую радость приносит общение с коллективами. Ты отслеживаешь, отсматриваешь, общаешься. Слушаешь как никогда много музыки. Какая-то целостная картина складывается, это повышает и профессиональный, и дипломатический уровни. Несмотря на то, что в директорстве есть административный фактор, это творческая работа. Иногда нам предлагают коллективы, но совсем другое дело, когда ты ищешь сам.
— Ваша ответственность в первую очередь по отношению к кому? Для кого вы работаете?
— Если не говорить о высоком, конечно же, для нас главный — слушатель, на него всё направлено. Мы надеемся, что слушатели через постижение церковно-певческой традиции становятся ближе к Богу.
— Каким образом?
— Через восприятие. Не как переживание, а как проживание того, о чём поётся.
— Как можно заставить зрителя проживать?
— Это мастерство регента, коллектива — сделать так, чтобы певчие смогли донести то, что заложено в тексте и музыке, чтобы слова тронули такие струнки души…
— Какие струнки?
— Наверно, человек приходит в церковь для того, чтобы увидеть что-то другое, нежели видит постоянно в миру. «Другое» может быть у каждого своё. Понимаете, нельзя сказать, что человек должен испытать, например, умиление. Это всё чувственное. Церковные песнопения направлены не на выискивание чувственного в человеке, а наоборот, на погашение страстей. Но музыка дополняет слово и помогает ему глубже проникнуть. Могу сказать и по своему хору, что через песнопения приходят и к глубине веры.
— Допустим, для певчих, которые постоянно работают над песнопением, это углубление в смысл, а чтобы так было для слушателей, что нужно?
— Ну, спеть тоже можно по-разному. Можно стройно, прекрасно выстроенными голосами, делая динамические оттенки, но слеза у меня не потечёт. А можно не обладать шикарными голосовыми данными, но когда хор поёт, люди плачут. Певчие должны иметь духовный опыт переживания текста, тогда они смогут его донести другим. А регент должен сконцентрировать этот опыт переживания, сделать его более выпуклым и направленным. Это такая призма, собирающая и отдающая.
— Организаторы часто говорят, что фестиваль позволяет познакомиться с традициями духовной музыки разных стран. Мне, честно говоря, этот пункт из списка целей и задач уже порядком надоел. Ведь можно загуглить и познакомиться, для этого не надо ехать в Гродно. Есть ли в списке смыслов что-нибудь более актуальное?
— Фотография — это хорошо, но красивее всё-таки живой человек, когда он не статичен, а эмоционален.
— Какой КПД?
— Не думаю, что этот КПД настолько вещественный, что его можно измерять в граммах или сантиметрах. Думаю, что если человек после прослушивания выходит из храма и говорит «я точно хочу стать лучше»…
— А выйти из YouTube он не может с таким же чувством?
— По-моему, нет. Всё-таки Бог животворит энергиями, и эту энергию невозможно засунуть в компьютер.
— А почему?
— Сколько бы мне ни писали в интернете, что рука святого Александра Свирского тёплая, я этого не почувствую.
— Нет, в сети вы не можете потрогать руку, но можете услышать музыку.
— Она другая. В Интернете она дру-га-я. Главное – потому, что в реальности возникает связь между слушателем и поющим. Для нас очень важно, чтобы наша молитва была направлена, ведь хор не стоит сам по себе, а молится для того, чтобы молились прихожане. Певчим это важно, потому что если ты пришёл и там сидит три человека... Конечно, «пою Богу моему», но ты хочешь что-то передать, хочешь вместе со всеми этими людьми помолиться.
— Чего я как слушатель могу ждать от личного контакта с хором? Почему я должна прийти не в YouTube?
— Это не так банально: один отдаёт, другой берёт. Хор отдаёт, но и слушатели отдают тоже. Не случайно же Церковь установила именно песнопениями славить Бога. Пение признано высшей формой славления. Слушатель, думаю, понимает, что не может сам этого сделать – вот так спеть. Но когда он приходит, слышит, в этом соучаствует, переживает так же, как я, то он чувствует себя причастником этой традиции, этого текста, этой молитвы.
— А эстетическое удовольствие в этом смысле от чего в первую очередь испытываешь?
— От того, как это сделано. Правда, это более понятно для профессионалов. Неискушённый зритель не знает, почему он это испытывает, а профессионал видит принцип создания и испытывает удовольствие от понимания. Если мы говорим о слушателях, в общем-то, они не обязаны объяснять, почему им это понравилось. В отличие от жюри (смеётся).
ПРИЧЁМ ЗДЕСЬ СИНИЕ ПЕРЬЯ
— Вы себя считаете строгим человеком?
— Возможно… В хоре, например, мне говорят наоборот: «Вы, матушка, ещё с нами мягко возитесь». Ну, как вот говорить о себе?.. Сказала бы «дисциплинированная».
— На чём, как вы думаете, всё же основано это слово?
— Мою убеждённость в том, что все мы не должны распускаться, я бы не назвала строгостью. Да и попробуй примени жёсткость в церковном хоре – завтра к тебе никто не придёт. То, что ты не должен сидеть на службе? Да, у нас на службе не сидят. Что должен приходить на клирос в подобающем виде? Да, девочкам юбки, мальчикам я не разрешаю в спортивном. Так разреши, и что тогда? Ты на то и поставлен, чтобы блюсти традиции благочестия и приобщаться им, а не ломать их под себя. Не вижу ничего плохого в том, что если нельзя разговаривать на шестопсалмии, значит, никто и не разговаривает. Если нельзя во время причастия сидеть, значит, нельзя, у нас даже в голову не приходит такое никому.
— Может, многие хотят больше свободы в поведении на клиросе и в храме?
— Думаю, нет. Наоборот, человек приходит, и он всё готов исполнять, для него всё свято. А потом, когда уже становится своим в церкви, начинается: «Да ну, это неважно!», «Да и это неважно!», «Ой, и это вообще на веру никаким образом не влияет!». И вот тут от регента и от настоятеля зависит, найдёт ли певчий в этих традиционных формах содержание. Задастся ли вопросом: а почему так надо? Полюбит ли он эти формы или останется внешним человеком для церкви.
— Кто-то считает, что внешняя форма не важна, обязан ли он считать, что она важна?
— Ты доказать никому ничего не сможешь. К нам на клирос приходят не пятилетние дети, которых можно воспитать в тепличных условиях и не показать ничего другого. Приходят сформировавшиеся люди, и регент их должен каким-то образом подвести к тому, что даже если пока ты не понимаешь каких-то традиций, пожалуйста, относись к ним уважительно. И когда появляется уважение, появляется к этому и какая-то теплота. Потом человек просто не может иначе, ему уже другое поведение кажется неестественным и даже нецерковным.
— И тем не менее, мы же не можем сказать: всё, нельзя стоять в майке на клиросе. В ад попадёшь!
— Нет, но регент обязан говорить и о внешнем тоже. Не просто «нельзя!», а нежелательно потому-то и потому-то.
— Почему?
— То, что ты можешь позволить себе в спортивных штанах, не можешь позволить в подряснике. Никто ещё не ушёл из хора, потому что у нас принято ходить в юбках. Если человек неуважительно относится к этому, тогда… «Верный в малом и во многом верен» – вот это однозначно. Принцип такой: ты доверяешь церкви и её традиции или нет? В церкви достаточно сфер, где можно применить своё творчество, идеи, новаторство и прочее.
— А что значит для вас верность? Не только Церкви, а вообще.
— Преданность человеку, делу. Желание им служить всецело и безвозмездно. Не скрываю: у меня есть это качество и оно достаточно сильное. Мои дедушки и папа были военными, и, должно быть, привили такое понимание верности. Она не оказывается для тебя унижением, а приносит радость.
— Что нужно, чтобы вас понять?
— Я думаю, что долго петь на клиросе. Быть рядом в принципиальных ситуациях.
— Что о ваших принципах человек должен знать, чтобы нормально отреагировать на замечание?
— Если по отношению к моим певчим говорить, то они абсолютно точно знают, чего не нужно делать, чтобы не получить замечание. Вот, например, мы пели Великое славословие, а Ваня буквально на предпоследней строчке взял и вытолкнул одну ноту: «…бессмеЕЕртный, помилуй нас». Ц… ох! (падает разочарованно на руки). Говорю: «Лёша, вот что ты сделал? Абсолютно без мозгов взял и показал свой голос. Да кому он здесь нужен? Сейчас люди стояли, молились, а на это твоё «бессмЕЕртный» они отвлеклись!». Делаю замечание не потому, что мне не понравилось, а потому, что реально отвлекает от молитвы. Надо ж думать!
— Можно ли это назвать ревностным отношением к внешнему благочестию?
— Я не считаю, что это внешнее благочестие.
— Почему нет?
— Думаю, что большинство людей приходит в церковь с мыслью о том, что в ней всё свято. И важно, в какие руки, в какую вседозволенность попадёт человек. От этого частично зависит, сможет ли он постичь внутренний мир церкви, полюбить её и остаться в ней. Вот у нас один певчий заболел, я говорю: «Сядьте, пожалуйста, не хватало ещё, чтобы что-то случилось». Ну, он вроде присел, а потом всё равно смотрю, встаёт — это внутренний закон такой. Вот когда эта традиция церкви становится внутренним законом, переходит на уровень естественности, тогда человек начинает это любить и не может иначе. Ты замечаешь недостатки, но ты всё в церкви любишь.
— А человека в майке в церкви вы не любите?
— Никто не говорит, что совсем нельзя зайти на клирос в майке. Могу рассказать свою историю. Дом милосердия. Спевка. Шёл Великий пост. Я одета в брючный костюм красного цвета. К регенту хора подошёл её муж-диакон и тихо сделал замечание, почему певчие на спевке в брюках (была не я одна). Матушка стала оправдываться, так с сожалением на меня посмотрела и с горечью говорит: «Ой, а Наташа вообще, как пасхальное яйцо». И это притом, что они оба меня очень любили. Хоть было сказано друг другу тихо, но я услышала. Мне так стало стыдно! Не передать! До сих пор вспоминаю этот взгляд с мыслью: «Как я могла?». Да, как могла их смутить, как могла неосторожно нарушить их мир, их время поста, даже их веру в меня? И слава Богу, что услышала! Тогда поняла, что если в церкви меня и любят, то всё равно мне не всё дозволено. Я воцерковлялась с абсолютной уверенностью, что вот так нельзя. Это происходило при таких священниках и таких игуменьях, которые не могли такого допустить.
— Отец Владимир Башкиров и отец Фёдор Повный, насколько помню.
— Да. Совершенно верно. И до сих пор им благодарна!
— Строгость – это выражение любви к церкви?
— Не вседозволенность скорее. В нашей епархии покойные отец Геннадий Яблонский, отец Павел Ляшко, отец Владимир Урлик — высокодуховные люди — очень чтили эти традиции. Вот стандартный оборот «чтили традиции церкви». Они не просто их чтили, они их с любовью выполняли. И когда ты видишь, что фактически святые для тебя люди это любят, понимаешь, что и ты должен им соответствовать. Понимаешь, что это живое, а не просто какой-то внешний стандарт, что оно помогает тебе сдерживать себя во многом, позволяет не потерять ощущение святыни. А для людей, которые постоянно ходят в церковь, это большая проблема. Через эти формы человек может приобщиться к чему-то большему.
— Например?
— Ладно, что мы называем внешними формами? Не сократить какой-то тропарь? Ко мне приходят и говорят: «Матушка, давайте сократим тропари», а я говорю: «А я хочу, чтоб на том свете за меня помолился сегодняшний святой». Может, я завтра умру. Меня эти две минуты не устроят. Да, мне точно так же хочется домой, точно так же хочется отдохнуть, что-то сократить по своей усталости, лености, небрежению. Но вот нет. Вот нет! Ты должен сказать себе «нет», и когда ты начнёшь петь тропари, станешь по-другому ощущать этих святых. При этом ты Богу говоришь «да», а если так, то уж Бог тебе сто раз скажет «да». Чем-то другим. Но это возможно только через преодоление себя и почитание – так установили, значит, так надо, я люблю эту церковь или, по крайней мере, хочу полюбить, поэтому приму всё, что в ней есть. Человек через это (мы не говорим сейчас о Таинствах) научается чувствовать церковь как нечто живое, понимать, что она живёт по своим внутренним законам. Не без недостатков, конечно, поскольку мы сами туда их привносим.
Год назад героиней одного из моих репортажей стала владелица киевского салона завивок Валентина Антоненко. Оказалось, что бизнес женщины строится не столько на том, что она виртуозно завивает волосы, сколько на психологической работе с клиентами. «Парикмахер помогает человеку справиться с проблемой, — говорила тогда Валентина — Если меня просят сделать синие перья на голове – у человека проблема. Всегда предупреждаю: что у вас на голове, то и в голове». Я рассказала эту историю героине нынешней. «Вот-вот!» — резюмировала Наталья, а потом спросила у себя: «Это форма или всё-таки содержание?», но решила не отвечать.
Оставить комментарий